Кроткая

Вот те́ма. Коне́чно, проце́сс расска́за продолжа́ется не́сколько часо́в, с уры́вками и переме́жками и в фо́рме сби́вчивой: то он говори́т сам себе́, то обраща́ется как бы к неви́димому слу́шателю, к како́му–то судье́. Да так всегда́ и быва́ет в действи́тельности. Е́сли б мог подслу́шать его́ и всё записа́ть за ним не́сколько шерша́вее, необде́ланнее, чем предста́влено у меня́, но, ско́лько мне ка́жется, психологи́ческий поря́док, мо́жет быть, и оста́лся бы тот же са́мый. Вот э́то предположе́ние о записа́вшем всё стено́графе (по́сле кото́рого я обде́лал бы запи́санное) и есть то, что я называ́ю в э́том расска́зе фантасти́ческим. Но отча́сти подо́бное уже́ не раз допуска́лось в иску́сстве: Викто́р Гюго́, наприме́р, в своём шеде́вре “После́дний день приговорённого к сме́ртной ка́зни” употреби́л почти́ тако́й же приём и хоть и не вы́вел стено́графа, но допусти́л ещё бо́льшую неправдоподо́бность, предположи́в, что приговорённый к ка́зни мо́жет (и име́ет вре́мя) вести́ запи́ски не то́лько в после́дний день свой, но да́же в после́дний час и буква́льно в после́днюю мину́ту. Но не допусти́ он э́той фанта́зии, не существова́ло бы и самого́ произведе́ния – са́мого реа́льнейшего и са́мого правди́вейшего произведе́ния из всех им напи́санных.