Мне ка́жется, я всё пу́таюсь. . . Да; меня́ пре́жде всего́ порази́ли её ве́щи: сере́бряные позоло́ченные серёжечки, дря́нненький медальо́нчик – ве́щи в двугри́венный. Она́ и сама́ зна́ла, что цена́ им гри́венник, но я по лицу́ ви́дел, что они́ для неё драгоце́нность, – и действи́тельно, э́то всё, что остава́лось у ней от папа́ши и мама́ши, по́сле узна́л. Раз то́лько я позво́лил себе́ усмехну́ться на её ве́щи. То есть, ви́дите ли, я э́того себе́ никогда́ не позволя́ю, у меня́ с пу́бликой тон джентльме́нский: ма́ло слов, ве́жливо и стро́го. “Стро́го, стро́го и стро́го”. Но она́ вдруг позво́лила себе́ принести́ оста́тки (то есть буква́льно) ста́рой за́ячьей куцаве́йки, – и я не удержа́лся и вдруг сказа́л ей что́–то, вро́де как бы остро́ты. Ба́тюшки, как вспы́хнула! Глаза́ у ней голубы́е, больши́е, заду́мчивые, но – как загоре́лись! Но ни сло́ва не вы́ронила, взяла́ свои́ “оста́тки” и – вы́шла.