Она́ слу́шала и всё боя́лась. Всё бо́льше и бо́льше боя́лась. Но гла́вное для меня́ бы́ло не в том, а в том, что мне всё бо́лее и неудержи́мее хоте́лось опя́ть лежа́ть у её ног, и опя́ть целова́ть, целова́ть зе́млю, на кото́рой стоя́т её но́ги, и моли́ться ей и – “бо́льше я ничего́, ничего́ не спрошу́ у тебя́, – повторя́л я помину́тно, – не отвеча́й мне ничего́, не замеча́й меня́ во́все, и то́лько дай из угла́ смотре́ть на тебя́, обрати́ меня́ в свою́ вещь, в собачо́нку. . .” Она́ пла́кала.