. . . Шесть неде́ль боле́зни мы ходи́ли тогда́ за ней день и ночь – я, Луке́рья и учёная сиде́лка из больни́цы, кото́рую я на́нял. Де́нег я не жале́л, и мне да́же хоте́лось на неё тра́тить. До́ктора я позва́л Шре́дера и плати́л ему́ по десяти́ рубле́й за визи́т. Когда́ она́ пришла́ в созна́ние, я стал ме́ньше явля́ться на глаза́. А впро́чем, что ж я опи́сываю. Когда́ она́ вста́ла совсе́м, то ти́хо и мо́лча се́ла в мое́й ко́мнате за осо́бым столо́м, кото́рый я то́же купи́л для неё в э́то вре́мя. . . Да, э́то пра́вда, мы соверше́нно молча́ли; то есть мы на́чали да́же пото́м говори́ть, но – всё обы́чное. Я, коне́чно, наро́чно не распространя́лся, но я о́чень хорошо́ заме́тил, что и она́ как бы ра́да была́ не сказа́ть ли́шнего сло́ва. Мне показа́лось э́то соверше́нно есте́ственным с её стороны́: “Она́ сли́шком потрясена́ и сли́шком побеждена́, – ду́мал я, – и, уж коне́чно, ей на́до дать позабы́ть и привы́кнуть”.